«Здравствуй, дорогая моя матушка!
Прежде всего спешу тебя успокоить: твой сын жив-здоров и всё ещё ни разу не ранен. Быть может, для тебя это повод для радости (я знаю это точно), но для меня же - постыдное обстоятельство. Я не пролил крови за своё Отечество, хотя и ходил в атаки наравне со всеми. Видимо, такова Божья воля. Прости, матушка, что долго не писал. Мы то на марше, то нас бросают из седьмого пекла в восьмое, а потом в девятое. Сил хватает только на то, чтобы приползти на койку или топчан, а то и вовсе, скинутую с плеч шинель и растянуться на ней. Стоим мы сейчас под Петроградом, в N-ской деревне. Мой сослуживец и сосед, поручик Ковалевский, говорит, что если встать рано по утру и залезть на ближайший холмик, то можно увидеть и сам город. Ему мало кто верит, а оставшиеся в живых крестьяне крутят пальцем у виска (помнишь, я писал тебе, какой он выдумщик и баснослов?).
Ты просто не представляешь, что из себя представляют красные. Это… Это невозможно понять до конца, полностью, пока не увидишь те земли, с которых согнали большевиков. Это… У меня слов нет, что это. Когда пришли в N-скую, у околицы нас встретил сухонький босоногий старик-крестьянин, опиравшийся на воткнутые в землю вилы, с внуком лет десяти. Оба тощие, не поймёшь, в чём душа держится. Дед пощурился на нас снизу вверх (мы были верхом) и спросил:
-Чьи?
И в этом «чьи» была такая обречённость, такая усталость от этой чехарды с красными и белыми, с партизанами и армиями, такая тупая бессловесная горечь, что слёзы наворачивались на глаза. Ковалевский ответил:
- Свои, дед, православные, - с этими словами он спрыгнул с лошади. Поручик подошёл к старичку и вытащил из-под мундира нательный крестик. – Комиссары крестов не носят.
- Да знаем уже, что не носят, - буркнул дед, придирчиво изучая крест, и перевёл взгляд на мундир. – Егории, вишь, висят… Белые, значит?
- Белые, дед. - А чьи белые?
- Русские, - крикнул кто-то позади меня.
- А кто вас воюет?
- Его высокопревосходительство Верховный Правитель России адмирал флота Александр Васильевич Колчак на основании Основного акта Российского Государства от 18 ноября… - начал было Ковалевский.
- Да понял, я, понял, - замахал руками старик. – Понятно, что свои. Мы, офицеры, а за нами и солдаты, с улыбкой переглянулись. Тем временем дед выдернул из земли вилы, поковылял с мальчонкой в деревню.
- Марфа! – дребезжащим голосом закричал дед. – Марфуша! Эй, бабы! Выноси столы!
Из избы вышла старуха и встала, кутаясь в простенькую дырявую шаль.
- Ты совсем ума лишился, старый? – спросила она с порога.
- Так это колчаковцы, Марфа! Не красные, колчаковцы! - Это колчаковцы, баб, - тихо повторил мальчишка.
- Хозяйка, не надо никаких столов! – влез Ковалевский. – Обоз вечером подойдёт, мы сами себя покормим. Даже больше: мы и вам оставим.
- Чего? – не поняла бабка.
- Ну как чего? Мука там, крупы какой…
Ковалевский никогда не был хорош в этих снабженческих вещах. Его к интенданту, как за смертью посылать.
- Как? – а она всё никак в толк не могла взять, что мы, временно квартирующие на домах крестьян, должны были предоставить этой деревне продовольствие.
- А вот так. Колчак велел.
- Да, старый, видать, прав ты. Точно белые, - покачала крестьянка головой. – Красные сами поели, хуже свиней, да ещё и с собой забрали. Ну, проходите, гости дорогие, отведайте с дороги, чем Бог послал.
И она повела нас в свою избу. В русском языке нет и не будет таких слов, способных передать всё то, что я тогда почувствовал. Это нельзя написать на бумаге, это нужно испытать на себе, пережить это. Передай нашему дражайшему родственничку, Гришке-революционеру, пусть приезжает из своих Швейцарий и Соединённых Штатов. Пусть он посмотрит на дело рук его разлюбезных большевиков. Противно. Сейчас наш полк ждёт основные силы северян генерала Миллера и северозападников генерала Юденича. Говорят, как они подтянутся, так и пойдём столицу отбивать.
Знаешь, мне и моим сослуживцам довелось стать свидетелями одной примечательной истории, которая (у меня нет в этом ни малейших сомнений) войдёт в анналы. Мы ещё были в Вятке, когда туда прибыл поезд Верховного Правителя. На одной площади устроили торжественную встречу. Вятский комендант, старый служака, приказал привести местную красную верхушку. Один из них, тощий, грязный, пахнущий старым козлом, заросший не то латыш, не то жид рухнул на колени и, звеня кандалами и голося что-то, попытался подползти к Колчаку. Ему уж хотели надавать «приветов», да только Правитель их остановил.
- Ваше Высокоблагородие, - лепетал павший иерарх этой безбожной церкви, пытаясь поймать полу шинели адмирала. - Милостивый Государь...
- Милостив только Господь Бог, - коротко сквозь зубы бросил Колчак. - Да только вот беда: вы же в него не верите, - он отвернулся и коротко бросил конвою. - Увести и судить.
Всю эту шайку увели, в тот же день судили, обвинили, приговорили и повесили. И это правильно. Вот такой у нас Верховный Правитель, строгий и справедливый.
Многие офицеры считают, что Петроград мы возьмём. Вполне возможно. Я на это очень надеюсь, но вслух с ними не соглашаюсь – сглазить боюсь. Но какой ценой мы освободим его? Будет ли куда возвращаться бежавшим из него? Некоторые горячие головы уже думают, куда нас направят после спасения города. Ковалевский говорит, что мы пойдём бить перевертыша Маннергейма. Как будто он не знает, чья армия будет наступать с Выборга. Один знакомый ротмистр думает, что нас отправят возвращать Киев и Ригу с Ревелем. Бог знает, что будет. Ковалевский все смеётся и говорит, что, мол-де, это проблемы будущих нас. Шутник.
Что я все о себе, да о себе. Как ты там, мама? Как дед? Здоров ли? Передай ему, чтобы держался и напомни, что он обещал войну пережить. Есть ли какие вести от дяди Саши и его американской пассии? Расскажи все в следующем письме, буду ждать. С тем заканчиваю своё письмо, матушка. Береги себя. С приветом, твой любящий сын.»